Началось всё с двух больших проблем, которые создал сталинский режим: с ГУЛАГа и депортированных народов. Восстания в ГУЛАГе происходили ещё в 40-е годы. Они имели форму как вооруженных побегов, так и «волынок» (нечто вроде лагерных забастовок), массовых отказов работать. Но со смертью Сталина они участились, перешли на новый уровень. На первый взгляд относить подобные явления нужно к «криминалу», а не проявлениям социальной и политической борьбы. Однако, в государстве, где централизованная система тюрем и лагерей играла важную экономическую и политическую роль, борьба заключенных начинает приобретать иной смысл.

Заключенные, писавшие обращение к высшей власти, понимали, что ГУЛАГ при Сталине стал настолько большим и настолько перегруженным «созидательными» функциями, что им давно уже невозможно управлять как обычной тюрьмой: «мы поняли, что мы являемся значительной частью производительных сил нашей социально-экономической формации, а отсюда имеем право предъявить свои справедливые требования, удовлетворение которых в настоящий момент является исторической необходимостью». [1]

Организаторами подобных выступлений становились наиболее сплоченные группы заключенных, как правило «землячества» или политические объединения.

Решающую роль в организации выступлений в особых лагерях сыграли сообщества, землячества, группировки и группы заключенных, сложившиеся в предыдущий период истории ГУЛАГа. В оперативных документах, описывавших ход и исход волнений, постоянно встречаются упоминания о наиболее активной части заключенных, тянувших за собой
«болото». Бывшие члены ОУН и УПА, «заключенные-западники», «прибалтийские националисты», «уголовный рецидив», польское и немецкое землячества, «чечены», «кавказские» и восточные группировки, даже «бывшие работники МГБ» — так
определяли официальные документы наиболее опасные группы заключенных.[1]

Подобные группы находились в сложных отношениях с администрацией лагерей: с одной стороны они претендовали или занимали роль паразитической тюремной «элиты», которая проявляла показную враждебность власти, но в то же время являлась чем-то вроде правящего сословия среди заключенных. Долгое время роль «блатных» играли неполитические заключенные, воры, с иронией называемые «друзья народа». Но в 40-е годы им конкуренцию начали составлять заключенные, организованные по политическому и национальному признаку, которых сталинское «правосудие» отправляло в ГУЛАГ во время войны в промышленных масштабах. Представителей паразитической прослойки оказалось слишком много, а ресурсов слишком мало. Это привело к масштабной войне между «блатными», которая получила название «сучья война». Формальной причиной конфликта были разногласия между «ворами» и «суками» (заключенными, которые пошли на сотрудничество с властью во время войны, сражались в рядах РККА). Данный конфликт окончательно добил сложившуюся в ГУЛАГе систему контроля над заключенными. Сталинские лагеря перестали быть контролируемыми. Со смертью Сталина агрессия заключенных переключилась на «начальников» и «вертухаев». Многие чувствовали витавшие в воздухе перемены, надеялись на амнистию, пересмотр своих дел. ГУЛАГ, как и вся тогдашняя страна жаждал свободы.

Важно, что в протестах заключенных после смерти Сталина смогли объединиться, хотя бы на короткое время, в общем-то, враждебные друг другу силы – от «упертых» украинских националистов до блатных. Описывая публичные похороны убитых охраной заключенных Речлага, М. Д. Байтайский писал: «Смерть невинных спаяла в одном порыве всех — русских и немцев, евреев и полицаев, бывших бандеровцев и бывших советских солдат». Подобные эмоциональные вспышки не означали, разумеется, действительного единомыслия и единодушия в действиях заключенных. Различные группировки и
социальные типы демонстрировали разные модели поведения – от жесткой конфронтации до готовности к компромиссам и верноподданнических заявлений о советской конституции. Но тот факт, что протестные действия разнонаправленных сил, сформировавшихся в лагерях и колониях к началу 1950-х гг. и тащивших за собой в общем-то аморфную гулаговскую массу, били все же в одну точку, косвенно свидетельствует о том, что конфликты были результатом эволюции всего гулаговского социума после войны. Группировки совпали в своем отношении к самому институту принудительного труда, а в среде политических заключенных – и в отношении к политическим репрессиям как таковым.

Решающую роль в судьбе «политического» ГУЛАГа сыграли волнения заключенных особых лагерей – Горного (24 мая – 7 июля 1953 г.), Речного (июль – август 1953 г.) и Степного (май – июнь 1954 г.). По форме это были, главным образом, забастовки, организаторы которых стремились добиться уступок мирными средствами, оставаясь в рамках советской легальности. Но иногда дело доходило до «стойких волынок», жесткой конфронтации, вооруженных столкновений с властями, кровавых расправ над участниками волнений. Жизнями и судьбами «зачинщиков» и случайных жертв лагерное население расплачивалось за уступки властей – как тактические, так и стратегические, — за пересмотр самих основ репрессивной политики системы.[1]

Правящий класс со своей стороны тоже пошел на уступки. (Здесь у нас возник вопрос, что автор понимает под правящим классом в СССР? — ред.) Произошла массовая амнистия заключенных. Огромное количество бывших заключенных пополнило города СССР. И… борьба против власти продолжилась на улицах городов.

Массовый «выброс» в общество людей с лагерным опытом максимально усилил процесс люмпенизации определенных групп населения СССР. Маргинальные элементы (в узком смысле этого слова) — безработные, тунеядцы, мелкие базарные торговцы, хулиганы станут непременными участниками практически всех известных нам крупных беспорядков хрущевского времени. Их криминально организованная часть — блатные, неразличимые в толпе, растворявшие в общей сутолоке погрома, всегда играли в беспорядках свою отдельную тему и стремились к реализации целей, часто далеких от целей остальной толпы. В абсолютном большинстве случаев блатные не были главной движущей силой крупных волнений, хотя иногда и придавали им очевидный уголовный оттенок, делали жестокими и агрессивными, провоцировали участников на прямое столкновение с властями (нападения на отделения милиции и т.п.). Зато во множестве мелких групповых конфликтов и столкновений с властями именно эти «самоорганизованные полууголовники» были зачинщиками и лидерами.[1]

Что показательно, что милиция рапортуя о бунте в Клайпеде не нашла лучшего определения для произошедшего, как лагерное слово «волынка». Власть в эпоху Сталина отвыкла от акций массового неповиновения и не могла адекватно выразить словами эту новую эпоху.

Но причиной «хулиганизации» городов были не только вчерашние уголовники, но и молодежь. Причиной этого была безработица и отсутствие внятных программ для вовлечения молодых людей в социальную жизнь. Молодежь, особенно из рабочей среды, была предоставлена сама себе. В синтезе с мощным потенциалом самоорганизации, эти факторы превращали многие города СССР в бочку пороха. «Хулиганские бунты» прошли по всей стране от Ленинграда до Новороссийска, от побережья Прибалтики до степей Казахстана.

Ещё одним дестабилизирующим фактором были люди, которые были депортированы по приказу Сталина в Среднюю Азию. Самыми активными среди них оказались вайнахи — чеченцы и ингуши.

В конечном счете тайная полиция преуспела в деле административного попечения о «беспокойных» вайнахах не больше органов МВД. В 1952 г., когда сваливать ответственность было уже не на кого, 9-е Управление МГБ СССР подготовило обширный документ — «Справка на спецпереселенцев по контингентам». Фактически он объявил чеченцев и ингушей неисправимыми. Оказывается, на заботу партии и правительства (ссуды, приусадебные участки, семенной фонд, окончательный расчет за принятые от них при переселении скот и зерно, освобождение в 1945–1946 гг. от обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов и уплаты налогов) вайнахи ответили черной неблагодарностью. Они «выражали недовольство переселением, а наиболее враждебная часть из них в местах поселений начала восстанавливать антисоветские связи для перехода к борьбе с советской властью. Вместо трудовой деятельности они устраивали массовые беспорядки, драки с местным населением, занимались бандитизмом и хищением колхозного имущества». После длинного списка прегрешений чеченцев и ингушей следовало фактическое признание 9-го Управления МГБ в собственном бессилии: «В борьбе с уголовными проявлениями среди чеченцев и ингушей встречаются серьезные трудности, обуславливаемые пережитками родового и «тейпового» характера и религиозным панисламистским фанатизмом, что создало между ними сильную круговую поруку, подкуп и провокацию. Все это крайне затрудняет проведение документации как по совершенным, а также и готовящимся преступлениям».[1]

Казахстан стал постоянной головной болью «компетентных органов», стычки на национальной основе превратились в обыденность. Но местные жители не всегда оказывались враждебны спецпереселенцам. В погроме богачей Сагадаевых (1960), которые были ингушами, участвовали как ингуши, так и местные жители. Общая классовая ненависть объединила жителей посёлка.

Власть, хоть и действовала в отношении восставших репрессивно, не могла не делать выводы, принимать меры (зачастую полумеры) для профилактики будущих беспорядков, для решения тех или иных проблем населения, которые вели к взрыву возмущения. Но меры эти приводили к новому недовольству. Так, возвращение депортированных вайнахов на родину, вызвало новую цепочку бунтов и столкновений. Люди, которые вернулись после ссылки, застали в своих домах других людей, которые заселились туда после депортации. Это приводило к росту напряженности. Но взрыв произошел в городе, где традиционно местных жителей было не так много, в городе Грозный (1958). Всё началось, как типичный черносотенный погром, только с портретами Ленина и Сталина вместо икон, а в роли евреев выступили недавно вернувшиеся ингуши и чеченцы. Но по мере разрастания конфликта, гнев восставших был направлен против правителей. После нескольких попыток был взят штурмом и разгромлен местный обком. В город были введены войска.

В списке пострадавших очень мало людей с чеченскими фамилиями — лишнее доказательство того, что волнения, начавшиеся под античеченскими лозунгами, явно переросли рамки этнического погрома и превратились в бунт против власти. Отсюда и вывод МВД о том, что беспорядки в Грозном «по своему характеру являлись антисоветским выступлением»[1]

Попытка властей решить проблему занятости молодежи, отправляя молодых людей на масштабные стройки и освоение целины, но не заботясь о снабжении всем необходимым, приводило к «целинным восстаниям», самым крупным из которых было восстание в Темиртау (1958).

Но что было общего у всех этих разнородных бунтов? А то, что вышеуказанные группы (хулиганы, депортированные, молодежь, бывшие заключенные) являлись всего лишь катализаторами конфликта, «авангардом восстания», но массу недовольных составляли обычные советские граждане. Истинными причинами конфликтов были милицейский беспредел, общая нищета масс на фоне благополучных начальников и бюрократов, как их называли «толстопузых», несправедливая, а зачастую и плохо работающая система распределения продуктов. «У нас хорошо живется лишь Юрке Гагарину да Маньке буфетчице» — так говорили восставшие в Новочеркасске.

Жесткая система наказаний также дала о себе знать с неожиданной стороны. Люди, чья жизнь оказалась изуродована системой «правосудия», копили в себе злость, обиду. Часто восстания начинались с какого-то малозначительного эпизода. Но он становился той самой «последней каплей». В Краснодаре волнения начались с задержания солдата-срочника, который продавал на базаре казенную одежду, в Бийске – с задержания нескольких пьяных. Если посмотреть на все описанные инциденты, а их несколько десятков, то все они начинались как конфликт с милицией и дружинниками. Подавленный гнев выплескивался наружу, разъяренные люди разжигали пламя бунта, которое не различало правых и виноватых. Лидерами восставших становились случайные люди, которых толпа будто бы выдвигала, когда нужна была решительность, не проходило нескольких часов и эти лидеры растворялись в толпе, но появлялись новые. А эти люди после расследования объявлялись зачинщиками, виновниками произошедших событий.

…Но решающую роль в критический момент погрома сыграла истерическая активность Зинаиды Клочковой. Эта женщина, как и многие другие, попала на площадь случайно (шла с подругой из кино), но вела себя так, как будто давно готовилась к этому «звездному часу». В каком-то смысле это не так уж и далеко от истины. В 1961 г. Клочковой было 30 лет, и работала она поваром в поликлинике Красноярского аэропорта. Но, наверное, всю свою жизнь помнила об обиде юности. В 16 лет (в 1947 г.) ее приговорили к одному году лишения свободы за покушение на грабеж, совершенное без насилия. Фактически же, речь скорее всего шла о какой-нибудь попытке стащить кусок хлеба у торговца на базаре или о чем-нибудь подобном. Но жестокий сталинский режим в то время проводил свою очередную кампанию — боролся с преступностью, действительно захлестнувшей страну после войны. Применялся тот же, что и в политике метод репрессивного массового устрашения, а наказание сроком в один год давали тогда «просто так», «ни за что» — чтобы другим неповадно было. Жизнь девушки-подростка переехало колесо бездушной государственной машины.

В 1961 году Зинаида Клочкова попыталась вернуть старый долг, и действовала она при этом по образу и подобию обидевшей ее власти — не разбирая правых и виноватых, слепо и жестоко, добавив к этому еще и полученный в «зоне» криминальный опыт. Не случайно, когда присутствовавшие на площади женщины возмутились поведением Клочковой («женщина, а что может делать»), из глубин ее подсознания выплыла лагерная фраза: «Замолчите падлы, а то горло перегрызу».

Все эти зачинщики, вытолкнутые толпой вперед, как бы отыгрывали свои роли и исчезали за кулисами событий, растворяясь в толпе, чтобы затем или отправится домой спать, как Горшков, или вынырнуть из бурного потока волнений — в другой роли, в другом месте или в другое время.[1]

Козлов описывая те или иные события, довольно скрупулезно описывает того или иного «стихийного лидера» восстания, анализируя прошлое человека. В большинстве случаев выясняется, что поведение того или иного человека не является случайностью. Он мысленно давно уже был готов восстать против несправедливости, против правящего класса.
Однако, бунт тем и отличается от полноценной революции, что активные участники последней лучше сознают свои классовые интересы, лучше понимают механизмы классового общества. Гнев бунтовщиков в СССР зачастую не был направлен против правящих бюрократов. Они объявляли своими врагами тех, с кем сталкивались непосредственно, с исполнителями воли правящего класса в лице милиционеров и дружинников.

Власти обычно действовали по одной схеме: попытка договориться, силовое подавление (оружие применялось в крайнем случае), аресты зачинщиков (в которые часто записывали первых попавших под руку), показательные суды с суровыми приговорами (высшая мера или максимальный срок тюремного заключения), замалчивание под страхом уголовного преследования произошедших волнений, в некоторых случаях снятие части местного руководства и даже принятие некоторых полумер для разрешения ситуации, которая спровоцировала восстание.

Общее количество так называемых «враждебных проявлений» в первом полугодии 1962 г. в 2-3 раза превысило уровень 1961 г. Среди авторов антисоветских документов (писем и листовок) около трети составляли рабочие, почти половина была моложе 30 лет, 40 % имели среднее и высшее образование. В 1960-1962 годах на территории Советского Союза было распространено более 34.600 антисоветских анонимных документов, в том числе 23.213 листовок. В начале 1960-х гг. заметно активизировалось создание подпольных антисоветских групп. В первом полугодии 1962 годы органы госбезопасности «вскрыли» 60 таких групп, а за весь 1961 г. — только 47. [1]

Но не нужно думать, что критика Хрущёва была только со стороны «большевиков-ленинцев», немалую долю протестующих составляли сторонники Сталина и Берии. Однако, факты заставляют усомниться в том, что большинство этих «сталинистов» были последовательны в своих убеждениях. Здесь речь скорее о поддержке уже умершего «царя» против ныне здравствующего, как распространенная с давних времён форма оппозиции.

Один из заключенных писал матери (с жуткими грамматическими ошибками): «Спрашивается, за что сняли из ЦК партии Молотова, Маленкова, Кагановича, а то, что Маленков стал создавать рабочим и крестьянам условия, чтоб народ расцветал. А Хрущеву не понравилось, нашел нужным обвинить старых наших революционеров, которые строили социализм, и они оказались враги народа…». [1]

Самым масштабным восстанием эпохи Хрущёва является вовсе не Новочеркасская стачка, а события в Тбилиси (1956). И официальным поводом тут послужило «развенчание культа Сталина» на том самом XX съезде.

Большую роль в возникающих волнениях сыграл алкоголь. Как и официальная идеология, он оказался инструментом, который был использован против власти. Алкоголь с древнейших времен использовался властью, как инструмент подавления воли, контроля над личностью. К тому же монополия на его продажу давала большую прибыль казне. Все эти факторы привели к тому, что Российское государство, начиная с XVI века активно строило «казённые» кабаки во всех населенных пунктах, куда могло дотянуться. Советское государство, на словах провозгласившее борьбу с пьянством, на деле активно использовало алкоголь для контроля над трудящимися.

Лето 1961 г. было урожайным на пьяные бунты и волнения. Среди них (наряду с Муромом и Александровым) оказались события в Бийске (Алтайский край). В этом городе типичный для советской системы конфликт между «экономикой» (выполнение плана) и «политикой» (кампания по борьбе с пьянством) завершился победой «экономики». Торговые организации, стремясь выполнить план любой ценой, игнорировали ограничения на продажу крепких спиртных напитков, а в выходные дни торговали водкой на рынке прямо с машин. [1]

Но этот инструмент контроля, как любое оружие оборачивалось против угнетателей: алкоголь позволял людям раскрепоститься, не чувствовать страха, не думать о последствиях. Алкоголь толкал говорить их во всеуслышание то, что они думали на самом деле, действовать так, как считали правильным. Согласно протоколам многие из участников беспорядков были пьяны. Так было во всех описанных случаях, в том числе и в Новочеркасске.

Вся страна жаждала перемен, ситуация в стране напоминало пороховой склад, достаточно было небольшой искры для масштабного взрыва. И этой искрой стали денежная реформа, повышение цен на основные продукты питания, пересмотр норм выработки (по сути снижение зарплаты). Произошло это во второй пятилетке правления Хрущёва, в начале 60-х.

В известном смысле на рубеже 50-60-х гг. власть попала в заколдованный круг. Экономические проблемы невозможно было разрешить, не вызывая возмущения граждан, не создавая предпосылок для роста оппозиционных настроений, не провоцируя невыгодных для власти сравнений между декларируемыми целями (строительство коммунизма и т.п.) и унылой действительностью. Дисбаланс зарплаты и цен на потребительские товары и особенно продукты питания, отчасти вызванный уступками рабочим во второй половине 50-х гг., обострял традиционную (советскую) проблему дефицита. При низких ценах на сельскохозяйственные продукты и при относительном росте заработной платы дефицит становился катастрофическим и вызывал ропот недовольства.[1]

Восстание в Новочеркасске является продолжением этой цепи событий, однако имеет несколько важных отличий. Об этом хорошо написал Козлов:

Два обстоятельства делают волнения в этом южном городе исключительными. Во-первых, они (эти волнения) разворачивались на фоне массового недовольства политикой власти в целом по стране, а не были, как обычно, привязаны к исключительной ситуации в одном отдельно взятом городе или поселке. Это действительно высшая точка народного недовольства, спровоцированная решениями высшей власти и локализованная не столько географически (ведь призывы к забастовкам и бунтам раздались одновременно по всей стране), сколько во времени (начало июня, сразу после публикации Обращения ЦК КПСС о повышении цен). Во-вторых, впервые (такого не было ни до ни после!) в организации подавления беспорядков принимали непосредственное участие высшие партийные иерархи (члены Президиума ЦК КПСС А.И.Микоян и Ф.Р.Козлов), тем самым и ответственность за расстрел легла непосредственно на высшее руководство страны, а не на местные власти, военных, КГБ или милицию. Режим «подставился».